И всё-таки он действует!

Когда пару лет назад у нас стала намечаться семейная традиция ездить в летний отпуск на немецкое побережье Балтийского моря, я уже втайне вынашивал коварный план не ограничиться островом Рюген, но и при случае заехать на другой померанский курортный остров — Узедом. Курорты и море не сулили там ничего нового, но мне давно хотелось посетить одно отнюдь не курортное, но музейное место — Пенемюнде. В этом году этот план, наконец, удалось осуществить, и результат оказался впечатляющим: хотя я, как правило, не упускаю возможности сходить в технико-исторический музей почти где угодно, музей в Пенемюнде сразу прочно занял категорию «хочу приехать ещё много раз и серьёзно проработать тему по доступной литературе».

В каком-то смысле это, конечно, неудивительно: в Пенемюнде многие давно интересующие меня исторические и технические темы волшебным образом пересеклись и сплелись: это и история ракетно-космических программ, и общественный транспорт, и история Второй мировой войны и послевоенной Германии, и энергетика (правда, в данном случае не атомная). Но более всего меня впечатлило то, что создатели музея, во-первых, подхватили и тщательно проработали все эти темы, а не только ракетную, и во-вторых, аккуратно и без прикрас показывая судьбы разных людей, так или иначе связанных с Пенемюнде, не вписали их в какие-то заранее установленные интерпретации, а оставляют эту задачу посетителю, предоставляя ему в распоряжение огромное количество первичного материала.

Эпиграфом ко всей экспозиции музея в Пенемюнде служит известная фраза Канта про звёздное небо над головой и нравственный закон внутри — и действительно, именно размышления об их соотношении после посещения музея меня долгое время не оставляли. Это касается не только самих личностей тех же Вернера фон Брауна и Артура Рудольфа (бывших ключевыми инженерами ракетного проекта и непосредственно причастных к использованию на производстве ракет узников концлагерей, окончившейся для тысяч людей смертью), но и их последующих судеб — переезду в США в ходе операции «Скрепка», фактически освободившей их от ответственности, (несмотря на бесспорные данные об их существенной вовлечённости в нацистские преступления) и последующей успешной работе в американской космической программе; схожий вопрос касается и Генриха Любке, инженера-строителя, отвечавшего в Пенемюнде за использование заключённых концлагерей на строительных работах, что не помешало ему после войны сделать в Германии успешную политическую карьеру и стать президентом ФРГ на десять лет (1959–69). Эти истории, кстати говоря, ещё раз ясно показывают, что довольно популярное убеждение (не прошедшее в своё время и мимо меня) о безусловной нравственной заинтересованности западных союзников в глобальной послевоенной денацификации и последовательном привлечении к ответственности причастных к преступлениям, мягко говоря, действительности не соответствует: в частности, стремление к звёздному небу над головой — как площадке военного противостояния теперь уже с Советским Союзом — явно перевешивало.

Тщательно проработаны и довольно специфические отдельные истории: и про постройку между Пенемюнде и окрестными посёлками системы электричек (третьей в Германии!) для поездок рабочих (системы электрификации и большая часть путей были демонтированы в 1946 году и вывезены в СССР в качестве репараций; электрификация не восстановлена до сих пор), и про побег советских военнопленных («группы Девятаева») из Пенемнюде на угнанном самолёте, и про визиты в Пенемюнде советских специалистов под руководством Королёва и Чертока, и про построенную в 1940 г. электростанцию, поставлявшую до 1945 г. электроэнергию в основном для производства жидкого кислорода (окислителя для ракетных двигателей), а в послевоенное время снабжавшую электроэнергией весь остров Узедом и даже экспортировавшую её на материк (большая часть современного технического музея в Пенемюнде расположена на её территории). Отдельное уважение вызывает тот факт, что музей очень удачно вписали в оставшиеся инженерные сооружения, не подвергая их серьёзному косметическому ремонту: хождение по залам бывшей электростанции с аутентичными кирпичными стенами и отчасти оставшимся оборудованием, в которые вписана сама экспозиция, тоже оставляет отличное впечатление. Так что если кому-то из читателей этого текста небезразлична военная и техническая история XX века, технический музей в Пенемюнде могу горячо порекомендовать и сам намереваюсь посетить его ещё не один раз.

( Collapse )

У моих ФБ-френдов в комментариях идёт беседа о степени и видах влияния социума на идеологические установки человека.

Мне она сразу же напомнила рассказы о забавных трудностях взаимопонимания между российской и южнокорейской интеллигенцией, о которых я узнал из лекций Андрея Николаевича Ланькова. Дело в том, что и в России, и в Южной Корее интеллигенции было свойственно диссидентство, только вот в силу особенностей развития обеих стран идеологии этого диссидентсва получились разнонаправленными, что прекрасно иллюстрирует следующая уже довольно давняя история из ЖЖ o_proskurin:


«вам запрещают это петь»

Летом 1992 года юзер nikita_spv затащил меня на «международную пушкинскую конференцию» в Твери. Среди ее участников оказалась молодая переводчица (и, кажется, исследовательница) Пушкина из Южной Кореи. Она была очень мила и очень привлекательна, чем в немалой степени объясняется живой интерес, проявленный к ней отечественными пушкинистами, в частности Вадимом Эразмовичем Вацуро. Зашёл разговор о том, что побудило ее выучить русский язык и начать переводить Пушкина. Корейская пушкинистка сказала, что русская литература вообще и Пушкин в частности были очень важны для всего её поколения:

— Русская литература для нас была как глоток свободы. Она была тогда в Корее под запретом. Мы передавали друг другу самиздатские переводы запрещённых писателей, а потом тайно собирались по вечерам и обсуждали прочитанное. Это, конечно, было рискованно. Можно было вылететь из университета, а то и попасть под арест.

Слушатели кивали с пониманием:

— И что же читалось и обсуждалось на этих встречах?

— В первую очередь — «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Островского, «Поднятая целина» Шолохова... Ну, и поэзия Пушкина. А самым большим успехом пользовалась «Мать» Максима Горького...

Потрясение. Пауза, затем новый вопрос:

— Так что, вся русская литература была запрещена?

— Нет, кое-что переводили, печатали и даже заставляли изучать в школе и в университетах. Но мы считали, что это очень тенденциозный подбор. Что самое главное, самое важное и самое интересное от молодёжи скрывают. Из классики XIX века изучался в основном Достоевский. А из двадцатого — «Доктор Живаго», «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ».

Немая сцена.

Комментарий А.Н. Ланькова, там же: «Я таких немых сцен в то время насмотрелся — словами не описать. Для корейцев поколения Вашей гостьи Маяковский и Горький были... ну, примерно, как Галич и Оруэлл для их советских сверстников. И воспринимались именно так».


От себя добавлю, что помимо очевидных вещей (окраска диссидентства может сильно зависеть от страны; при этом диссидентская идеология — тоже идеология, со своими перекосами и вывертами; наконец, значительно проще не увидеть или проигнорировать идеологические перекосы у своих единомышленников, чем у оппонентов и, действуя по принципу «против официальной пропаганды», некритично воспринимать идеологически удобные штампы) следует отметить и крайне высокую оценку, которую эта история даёт русской литературе в целом.

С некоторых пор я стараюсь не отвечать на посты или комментарии при ощущении, что любое возражение нарвётся на Твёрдое Убеждение, Не Подлежащее Обсуждению™. Итог этой стратегии оказался немного предсказуем: я читаю ленту, зачастую натыкаясь на вполне достойные обсуждения вопросы, нахожу какие-то аргументы (зачастую открывая десяток табов для поиска или проверки каких-то утверждений)... и не пишу ничего.

В моей ленте представлены очень разнообразные точки зрения по самым разным осям («правые»/«левые», «западники»/«славянофилы», «советофилы»/«советофобы», «государственники»/«либертарианцы» и т.д.); их очень интересно изучать и сравнивать, но при этом практически невозможно себе представить спокойный разговор, анализирующий аргументы, ошибки и когнитивные искажения разных сторон. Увы, но я в целом перестал верить в желание большинства в том числе лично знакомых и очень уважаемых мною людей вести спокойную, открытую для разных точек зрения и основанную на желании совместного анализа и изучения ситуации дискуссию общественно-политических проблем.

Слабая надежда остаётся лишь на то, что всё вышеописанное — просто моё собственное когнитивное искажение и людей, которые были бы готовы поучаствовать в спокойной аналитической дискуссии, гораздо больше, но их — быть может, отчасти по описанным выше причинам — не видно и не слышно. Как сказал классик:

...Но слишком не грусти и мучайся не очень.
Пусть горьких дум следы чела не омрачат.
Поскольку в трудный час всегда найдётся, впрочем,
нам место среди тех, которые молчат.

Поучаствовав в дискуссии о правовой преемственности законов в Германии, решил систематически проверить, какие из понятий и составов преступлений, описанных в современном Уголовном уложении ФРГ, остались неизменными с первой его редакции 1871 года.

Итак, неизменными дословно на протяжении ста сорока шести лет остались следующие определения, составы и понятия (сохранились и номера параграфов):

нарушение неприкосновенности жилища (§ 123);
тяжкое нарушение неприкосновенности жилища (§ 124);
присвоение власти должностного лица (§ 132);
ложное заверение, данного вместо присяги (§ 156);
склонение к даче ложных показаний (§ 160);
фальсификация актов гражданского состояния (§ 169);
оскорбление (§ 185);
сплетня (§ 186);
клевета (§ 187);
доказательство истинности посредством уголовного приговора (§ 190);
наказуемость за оскорбление, несмотря на доказанную истинность (§ 192);
осуществление правомерных интересов (§ 193);
менее тяжкий случай убийства (§ 213);
причинение смерти по требованию (§ 216);
причинение смерти по неосторожности (§ 222);
нанесение телесных повреждений (§ 223);
нанесение телесных повреждений по неосторожности (§ 229);
кража (§ 242);
присвоение (§ 246);
разбой (§ 249);
разбойная кража (§ 252);
мошенничество (§ 263);
ложное засвидетельствование посредством использования другого лица (§ 271);
сокрытие документов и изменение пограничных знаков (§ 274);
воспрепятствование принудительному исполнительному производству (§ 288);
неправомерное возвращение собственнику заложенной вещи (§ 289);
неполномочное пользование заложенными вещами (§ 290);
повреждение вещей (§ 303);
разрушение строительных сооружений (§ 305);
нанесение телесных повреждений при исполнении должностных обязанностей (§ 340);
ложное засвидетельствование при исполнении должностных обязанностей (§ 348);
неправомерное взимание (завышение) тарифной платы (§ 352);
неправомерное завышение размеров сборов (§ 353);
взаимоисключающее правовое представительство (§ 356).

Кроме того, некоторое количество норм претерпели замену не более чем одного слова (зачастую слова «Handlung» на слово «Tat»), например, принцип «нет наказания без закона» (§ 1, в 1871 г. — § 2), исполнительство (§ 25, в 1871 г. — § 47), необходимая оборона (§ 32, в 1871 г. — § 53).

Конечно, есть ещё огромное количество норм, которые сохранились по смыслу, но в которых было изменено несколько слов (например, ненаказуемость высказываний в парламенте или сообщений о таковых). Но так или иначе преемственность законодательства впечатляющая, особенно на фоне непростой судьбы Германии с 1871 г. по наше время.

Отдельным курьёзным фактом, обнаруженным мной, является то обстоятельство, что с 1871 аж по 1998 год (!) в Германии было уголовно наказуемо подстрекательство к эмиграции путём обмана (кстати, организованная реклама эмиграции в Германии наказуема и сейчас, но в административном порядке, а не в уголовном; см. § 2 AuswSG). Соответствующая норма § 144 звучала так:

Wer es sich zum Geschäfte macht, Deutsche unter Vorspiegelung falscher Tatsachen oder wissentlich mit unbegründeten Angaben oder durch andere auf Täuschung berechnete Mittel zur Auswanderung zu verleiten, wird mit Freiheitsstrafe bis zu zwei Jahren oder mit Geldstrafe bestraft.

(Тот, кто на деловой основе подстрекает немцев к эмиграции путём сообщения ложных фактов, заведомо необоснованных сведений или другими нацеленными на введение в заблуждение средствами, наказывается лишением свободы на срок до двух лет либо денежным штрафом).

В общем, уголовное (да и не только) законодательство в Германии — штука фундаментальная, не склонная быстро изменяться.

Воспользовавшись выходными, изучил некоторые материалы по давно интересовавшей меня местной общественно-политической тематике: какие в немецких условиях существуют механизмы возникновения феномена «мейнстрима» в СМИ, дающего по многим общественно-политическим вопросам относительно однородную и зачастую однобокую картинку. Как выяснилось, сотрудники отделений журналистики и медиаведения в немецких университетах не зря едят свой хлеб и усердно исследуют эти вопросы. Одним из таких специалистов является сотрудник Лейпцигского университета Уве Крюгер (Uwe Krüger), защитивший в 2013 году диссертацию о взаимодействии и взаимопроникновении немецких политических элит и политических журналистов (обзор результатов). В 2016 году вышла его книга «Мейнстрим: почему мы больше не доверяем СМИ» (Mainstream: warum wir den Medien nicht mehr trauen. C.H. Beck, 2016); помимо чтения этой книги и статей и обзоров по ссылкам оттуда, некоторую интересную информацию я почерпнул также из найденных на Ютьюбе видеозаписей его докладов на разных конференциях (1, 2) и недавнего интервью.

Сразу замечу, что критика мейнстримной журналистики с очевидностью таит в себе опасность политизации и скатывания в разного рода теории заговора, на которых крайне легко взращиваются популистские политические настроения. На мой взгляд, Крюгер и его академические коллеги, на которых он ссылается, эту опасность в целом удачно обходят: тексты пишутся вполне нейтральным академическим языком, и авторы старательно избегают чрезмерно заряженных или негативно коннотированных слов, развивая в целом содержательный анализ и дискуссию.

Далее я приведу некоторые почерпнутые мной из прочитанного и услышанного выводы и соображения. Если кому-то будут интересны конкретные примеры и обоснования приводимых утверждений, я готов подробно о них поговорить.

1. Существенной проблемой в Германии является конвергенция политических взглядов элит и транслируемых СМИ точек зрения, что ведёт к недостаточному критическому разбору проводимой политики. На конкретных примерах освещения событий (военное участие Германии в зарубежных операциях, украинский конфликт, финансовый кризис в Греции, миграционный кризис) хорошо видно, что крупные немецкие СМИ де-факто занимаются трансляцией точки зрения политической элиты, а не критическим разбором этой точки зрения. При этом во всех вышеприведённых случаях есть конкретные примеры тенденциозного освещения событий, наиболее легко объяснимые скорее некритичностью восприятия, чем злым умыслом, но тем не менее с очевидностью свидетельствующие об отдалённости немецких СМИ от требуемых стандартов журналистики.
Надо отметить, что выражение «точка зрения элиты», а не «точки зрения элит» здесь оправдано: так, редакторы Die Zeit отмечали в 2015 году, что «во всех важных вопросах в Германии царит чёрно-красно-зелёная коалиция», т.е. позиции важнейших политических партий фактически не отличаются.

В этом контексте довольно характерным представляется высказывание Франка-Вальтера Штайнмайера конца 2014 года (тогда он был министром иностранных дел, сейчас он президент Германии): «Когда по утрам я листаю МИДовский обзор прессы, у меня возникает ощущение: коридор мнений раньше был пошире. В немецких редакциях наблюдается удивительная однородность в том, как они оценивают и организуют информацию. Конформистское давление в головах журналистов кажется мне довольно высоким». Иными словами, конвергенция очевидна даже погружённому с незапамятных времён в политическую элиту страны человеку.

Кроме того, крайне проблематичной в этой связи является сильная вовлечённость (на уровне участия, а не наблюдения) журналистов ведущих немецких изданий (Die Zeit, F.A.Z., SZ и т.д.) в разного рода фонды «трансатлантического взаимодействия» и аналитические центры, разрабатывающие для правительства Германии внешнеполитические планы и доктрины — как правило, в русле американской/североатлантической внешней политики (часть этих связей отражена в обзоре результатов диссертации Крюгера). При этом те же самые журналисты должны затем писать (критические) разборы результатов этих умственных упражнений. Пытливый читатель может попытаться с трёх раз угадать, насколько серьёзным в таком случае может быть уровень (само)критики (подсказка: высота плинтуса представляется чрезмерно крупной единицей).


2. Точка зрения немецкой политической элиты — особенно по внешнеполитическим вопросам — зачастую существенно расходится с настроениями электората. В связи с описанной выше конвергенцией уровень доверия к СМИ в Германии — и ранее в целом невысокий — в последние несколько лет снизился ещё больше. Крупные немецкие СМИ в массе своей проспали либо проигнорировали это обстоятельство — отчасти потому, что предпочитают качество своей журналистской работы оценивать сами, не обращая внимание на такие мелочи, как реальность. Этим в числе прочего и воспользовались те же правые популисты, удачно политически капитализировав в свою пользу недовольство электората тенденциозностью СМИ.


3. Наблюдаемая конвергенция ни в коей мере не обусловлена каким-то непосредственным контролем политических элит над СМИ: непосредственный контроль и непосредственное давление в Германии отсутствуют. Метафорически выражаясь (эта метафора была использована в одном из докладов), немецкие СМИ более всего напоминают огромный косяк рыбы: каждая рыба действует самостоятельно, однако направление движения рыб (точка зрения СМИ) при этом в целом одно, т.е. разнообразие точек зрения сужается с помощью естественных механизмов, а не через административное давление.


4. Какие факторы обусловливают и поддерживают конвергенцию?

Во-первых, это потребность журналистов в личном контакте с представителями политической элиты и боязнь этот контакт потерять: огромное количество информации попадает в СМИ не через формально очерченные интервью, а анонимно, через неформальные контакты. Журналист, высказывающий чрезмерно острую критику, лишается доступа к источникам информации и зачастую рискует карьерой, поэтому невольно смягчает свою критическую позицию. Этот крайне мощный конфликт интересов на практике решается не в пользу независимости. Он в том числе подталкивает журналистов к тому, чтобы вступать в разного рода организации, занимающиеся стратегическими разработками, что на деле приводит к их собственной некритической вовлечённости в разработки.
Во-вторых, это явление т.н. «индексинга»: в качестве источников новостей зачастую выступают именно политические элиты, а для СМИ ленивое отображение их точек зрения является наиболее экономичным вариантом поведения, поэтому оно и избирается. Найти независимого эксперта по проблеме хотя формально и несложно (например, в университетах Германии есть существенное количество вполне себе аполитичных экспертов по разного рода вопросам), но далеко не каждый журналист будет этим заниматься — гомоморфно отобразить картинку из элиты много проще и быстрее.
В-третьих, это экономическая сторона организации труда журналистов. Фактчекинг и качественная журналистская работа стоят времени и в конечном итоге денег, но денег издателю эта деятельность практически не приносит. Журналист, занимающийся фактчекингом, не успевает держать темп по написанию материалов, в результате чего нормальные журналистские расследования с подробным анализом в современных немецких СМИ делаются только в формате долгих подготовленных проектов, а не каждодневной практики. В итоге на проверку источников и фактчекинг у среднего немецкого журналиста остаётся 11 (прописью: одиннадцать!) минут в день — с понятными последствиями для качества. Зачастую журналисты просто переписывают материалы из пресс-релизов государственных органов и частных компаний, не занимаясь их критическим анализом.
С другой стороны, деньги издателю приносит, например, реклама, но и тут начинаются конфликты интересов: исследования нескольких немецких университетов показали любопытную корреляцию между набором рекламодателей в немецких газетах и журналах и создаваемым им там имиджем. Существуют истории и вполне прямого влияния бизнеса на СМИ путём принятия решений о размещении/неразмещении рекламы.
В-четвёртых, играет свою роль социальный фактор: как элиты, так и журналисты в Германии в социальном плане, как правило, не представляют население репрезентативно, и существуют факторы, поддерживающие самовоспроизводство социальной структуры в журналистике (при отборе в школу журналистов играет роль и социальное происхождение). Это обстоятельство само по себе не столь критично, и тем не менее явно влияет на ту оптику, через которую немецкие СМИ обозревают реальность.

От себя могу добавить, что имеющаяся картина не только производит безотрадное впечатление (особенно в контексте того, что по каким-то неведомым мне причинам существенное количество вполне здравомыслящих людей продолжают верить в непредвзятость подачи информации в местных СМИ), но и заставляет думать о том, что технологическое развитие ближайших десятилетий в сочетании с имеющейся ситуацией в информационной сфере может привести к серьёзным перекосам: оторванность от реальности и недостаток критики не позволят элитам принимать адекватные взвешенные решения (это, на мой взгляд, видно уже сейчас), что может пагубным образом сказаться на развитии общества и государства — во всяком случае, сильный привкус «постмодернистской демократии» уже наблюдается.

Одна из книг, открыв которую, я не могу оторваться и прочитываю если не всю (всё же все четыре тома суммарным объёмом 1450 страниц в один заход осилить сложно), то хотя бы несколько глав — «Ракеты и люди» Бориса Евсеевича Чертока. Воспоминания человека, посвятившего всю жизнь ракетно-космической отрасли СССР — и подробно и одновременно захватывающе описавшего свои собственные впечатления и размышления о её развитии. Если кто из моих читателей её ещё не открывал — горячо рекомендую.

— Знаешь, мне кажется, подсознательно все мы испытываем чувства, которые одолевали Пигмалиона. Он долго и вдохновенно трудился, высекая из мрамора прекрасную Галатею, и влюбился в неё. Мы все Пигмалионы. Вот она, наша красавица, висит в объятиях стальных стрел и сегодня по воле богов должна ожить, если мы все продумали и предусмотрели. А если что забыли, то боги нас накажут и либо не оживят её, либо мы сами ее убьём своими аварийными командами.

Фронт работ в ОКБ-1 с начала 1958 года продолжал резко расширяться. Неожиданный успех двух первых простейших спутников в общем процессе огромной работы по созданию ракеты Р-7 был достигнут сравнительно легко — это сказано, на минуточку, об открытии космической эры в истории человечества.

— Анатолий Семёнович, — взмолился я, — а можно не спешить снимать машину со старта? Вдруг пуск по Вашингтону или Нью-Йорку будет отменён, зачем же срывать пуск по Марсу?! Можно всегда доказать, что снятие такой сложной ракеты требует многих часов.
Всё же есть надежда за это время дозвониться до Москвы, до Королёва, Устинова или самого Хрущёва и уговорить не срывать нашу работу.
Кириллов широко заулыбался:
— Не ожидал, что вы такой наивный человек. За невыполнение приказа я буду отдан под суд военного трибунала, это во-первых, а во-вторых, повторяю, дозвониться до Москвы, тем более до Королёва, Устинова и даже Хрущева невозможно.
— Слушаюсь и подчиняюсь! Но, Анатолий Семёнович! Пока мы одни. Хватит сил отдать команду «Пуск!», отлично понимая, что это не только смерть сотен тысяч от этой конкретной термоядерной головки, но, может быть, начало всеобщего конца? Ты командовал на фронте батареей и когда кричал «Огонь!», это было совсем не то.
— Не надо травить мне душу. Сейчас я солдат, выполняю приказ, так же как на фронте. Такой же ракетчик, но уже не Кириллов, а какой-нибудь там Смитсон, уже стоит у перископа и ждет приказа, чтобы скомандовать «Пуск!» по Москве или нашему полигону. Поэтому советую быстрее проследовать в домик. Можешь взять на пять минут мою машину.
<...>
Уже темнело, когда я вернулся к маршальскому домику. На бетонке резко затормозил газик. Из него выскочил Кириллов, увидел меня, порывисто обнял и почти крикнул: «Отбой!» Мы ворвались в домик и здесь потребовали налить "не последнюю", но увы! Бутылки были пусты. Пока все возбужденно обсуждали историческое значение команды «Отбой», Лена всё-таки принесла неизвестно откуда бутылку коньяка «три звёздочки». Нас снова ждали марсианские ракеты на старте и в МИКе.
<...>
Ракетный кризис закончился. Пуски по Марсу продолжались. Очередной пуск 1 ноября 1962 года все же вошел в историю мировой космонавтики под названием «Марс-1». Однако ни в одной историографии его не связывают с попытками «бога войны» развязать в эти дни третью мировую.

Воспоминания эти, конечно, крайне интересны как (мемуарный) источник по истории советской ракетно-космической программы — не зря НАСА перевело все четыре тома на английский и выложило их у себя на сайте для всех желающих. Но когда я читаю воспоминания Бориса Евсеевича, мне всегда ещё и становится неловко за какие-то свои не доведённые до ума идеи, лежащие у меня годами «в столе» (на самом деле на жёстких дисках) наброски статей и вообще за свой темп работы — на фоне описанного даже называть его улиточье-черепашьим представляется чрезмерным комплиментом.

Перечитывая «Сумму технологии» параллельно с длинной дискуссией, содержащей слова «вероятность» и «аморально» в опасной близости друг от друга, я задумался о технологическом детерминизме. Вкратце — это утверждение, что технологическое развитие общества определяет этические нормы этого общества. В радикальном его виде технологический детерминизм, конечно, крайне сомнителен; это отмечает и Лем:

Особенно поражает нас то, что общества, бытующие (в различных точках земного шара) в весьма сходных условиях и пользующиеся (на их стадии развития) сходными орудиями, могут практиковать различные магические ритуалы и придерживаться различных этических систем. В одних реализуется этика, которую следует назвать «спартанской», причём зачастую — в крайне жестоких формах, в других, хотя технически они развиты в той же мере, создаётся этика, близкая к идеалам гуманизма, присущим нашей цивилизации, этика, в которой доминируют директивы, предписывающие мягкость и чуткость (подчас даже всеобщую). Как бы ни решалась эта проблема, уже само сравнение показывает, что на свете нет ничего похожего на так называемую «неизменную человеческую натуру», что человеческая натура не является ни «имманентно доброй», ни «имманентно злой». Она — в точности такая, какой её делают конкретные условия.
Так под формирующим влиянием культуры, свойственной данному социальному кругу, возникает локальная модель «человеческой натуры», а вместе с ней система ценностей, общепризнанных в данной формации. Но откуда же именно — спросим мы снова — берётся столь значительное, столь поражающее исследователей расхождение?

В этом контексте мне представляется любопытным следующее соображение: человек в среднем вообще крайне плохо приспособлен к рациональному беспристрастному анализу, поэтому технологии хотя и меняют общество (так, обсуждение многих современных общественно значимых вопросов невозможно представить себе, например, в аграрном обществе), но конкретные изменения эти (особенно на малых временах) довольно непредсказуемы, поскольку определяются иррациональными факторами.

Хороший (но далеко не единственный) современный пример этого эффекта, на мой взгляд, — энергетика: чисто технологически проблема дешёвой энергии в большинстве развитых стран уже за счёт атомной энергии не должна быть актуальной в принципе (что должно повлечь за собой в том числе и общественные изменения), но современное общество с упорством, достойным лучшего применения, отказывается эту проблему решать.

В этом смысле все панегирики человечеству и якобы его стремлению к развитию выглядят не сильно более уместными, чем панегирики муравьям, тащащим кусок сыра в муравейник. Технологии меняют общество и в итоге служат решению проблем — так же, как сыр, найденный муравьями, меняет их поведение и в итоге, попадая в муравейник, оказывается им полезен; но предсказывать траектории движения — в обоих случаях дело неблагодарное.

Мотивированный обсуждением юридической задачки из предыдущего поста, я решил написать несколько слов о релевантных для её разбора вещах — мне думается, они будут небезынтересны части читателей, тем более что в отличие от выдуманной задачи они имеют вполне конкретные последствия на практике.
( Collapse )
( Collapse )
И знаете, что в этом всём интересно? Изучение немецкой юридической практики по оспариванию результатов экзаменов показывает, что в случае реализации подобного судебного спора немецкие суды будут действительно тщательно исследовать все эти вопросы.

Прошедшая неделя запомнилась двумя любопытными новостями.

1. Из раздела «борьба за равноправие»: Совет по немецкому правописанию ввёл в официальное обращение заглавную букву ẞ (эсцет), о необходимости которой так долго говорили большевики типографы и специалисты по языку (в одном из основополагающих немецких словарей Duden необходимость наличия заглавной буквы наряду со строчной отмечалась аж в 1925 году). Так косные традиции прошлого отступают перед насущной необходимостью коренных изменений.

2. Из раздела «их нравы»: у нас в Дрездене появился новый ускоритель элементарных частиц. Установлен он был в пещере в живописном скалистом ущелье, образованном долиной реки Вайсеритц. Пещера ранее использовалась дрезденской пивоварней Felsenkeller (букв. «скальный подвал») в качестве хранилища льда. Получилась прекрасная история одновременно преемственности и переосмыслении немецких традиций: от пивоварни к ускорителю элементарных частиц.

Уголовное законодательство разных стран по-разному обходится с вопросом о необходимости оказания первой помощи лицу, оказавшемуся в опасном для жизни состоянии. Статья 127 УК РСФСР выглядела так:

Статья 127. Оставление в опасности

Неоказание лицу, находящемуся в опасном для жизни состоянии, необходимой и явно не терпящей отлагательства помощи, если она заведомо могла быть оказана виновным без серьезной опасности для себя или других лиц, либо несообщение надлежащим учреждениям или лицам о необходимости оказания помощи —

наказывается исправительными работами на срок до шести месяцев или общественным порицанием либо влечет применение мер общественного воздействия.

Заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни состоянии и лишенного возможности принять меры к самосохранению по малолетству, старости, болезни или вообще вследствие своей беспомощности, в случаях если виновный имел возможность оказать потерпевшему помощь и был обязан иметь о нем заботу либо сам поставил его в опасное для жизни состояние, —

наказывается лишением свободы на срок до двух лет или исправительными работами на тот же срок.


В современном российском уголовном законодательстве есть ст. 125 «Оставление в опасности», фактически сохранившая лишь вторую часть приведённой статьи — то есть, само по себе неоказание помощи человеку, с которым просто что-то случилось декриминализовано в случае отсутствия дополнительных обстоятельств (обязанности заботиться либо собственного участия в постановке в опасное для жизни состояние).

Сравнение законодательств разных стран показывает, что страны континентального права (Германия, Австрия, Швейцария, Франция) тяготеют к криминализации оставления в опасности; в странах же общего права (Великобритания, США) оставление в опасности без дополнительных обстоятельств само по себе, как правило, ненаказуемо (соответственно, российский УК 1996 года явно отошёл от континентальной правовой традиции).

Вопрос о криминализации оставления в опасности мне не кажется очевидным; косвенно это ощущение подтверждается и такой своеобразной мерой наказания ч. 1 ст. 127 УК РСФСР как общественное порицание. Насколько я понимаю, в целом везде очевидный моральный консенсус состоит в том, что помощь надо оказывать; а раз так, так ли уж нужна криминализация неоказания помощи с реальными мерами уголовного наказания? Будете ли вы настаивать на уголовном преследовании человека, прошедшего мимо, когда с вами что-то случилось или ограничитесь порицанием? Хотелось бы услышать мнение уважаемых читателей на сей счёт.