И всё-таки он действует!

Так сложилось, что основная немецкоязычная соцсеть для меня — Твиттер, и там я читаю существенное количество людей инфраструктурно важных профессий — полицейских, работников скорой и других людей, связанных с медициной и т. д. Разумеется, в последние дни там высказывается масса благодарностей людям соответствующих профессий.

Но одна инфраструктурно важная профессия до сегодняшнего дня оставалась и там несколько в тени, а сегодня я прочитал следующий твит: «Мой отчим в составе группы из 30 человек (оставшихся от 700) сейчас поддерживает в рабочем состоянии электростанцию, чтобы больницы и прочая инфраструктура могли дальше работать. Они изолированы и в течение неопределённого времени выходить наружу не смогут. Кровати, стиральная машина, поставки еды через шлюзы... Мы хотим им каждый день передавать в вынужденный карантин что-то для поднятия настроения. Какие есть идеи?»

Не знаю, что именно это за электростанция, и насколько резонно там было вводить в действие (видимо) давно имевшийся план работы в режиме чрезвычайной ситуации, но в целом, конечно, хочется поблагодарить постоянно незримо присутствующих в нашей повседневной жизни энергетиков, за счёт которых её всё ещё можно поддерживать на вполне неплохом уровне.

Моя френдлента забита постами людей, подводящих итоги года. Я личные итоги года обычно не подвожу, но на сей раз выскажу мысль, действительно определившую для меня итоги года в смысле интеллектуального общения (сюда включается и онлайн-общение, и существенная часть личного общения).

Итог этот печален и состоит в том, что в целом даже людям, которые считают себя интеллектуалами или — больше — профессионалами в какой-то области, к сожалению, как правило, лень разбираться. Эта лень может проявляться на самых разных уровнях: от нежелания хотя бы в общих чертах — но аккуратно, противодействуя своим же предрассудкам — изучить какой-то вопрос до того, как по этому вопросу высказываться (начиная от бытовых вопросов и заканчивая традиционно занимающими особое место вопросами истории и её опрокидывания в современность) и вплоть до, например, пренебрежения достижениями коллег в своей или смежной области науки — поскольку говорящему они неинтересны или непонятны. Такое поведение обычно свидетельствует исключительно об интеллектуальной лености, но при этом является, как я погляжу, вполне социально допустимым, что довольно грустно.

Как совершенно точно сказал великий Андрей Анатольевич Зализняк: «Я не испытываю особого оптимизма относительно того, что вектор этого движения каким-то образом переменится и положение само собой исправится. По-видимому, те, кто осознаёт ценность истины и разлагающую силу дилетантства и шарлатанства и пытается этой силе сопротивляться, будут и дальше оказываться в трудном положении плывущих против течения. Но надежда на то, что всегда будут находиться и те, кто всё-таки будет это делать».

Остаётся надеяться на то, что в новом году силы плывущих против течения не иссякнут.

С наступающим.

У моих ФБ-френдов в комментариях идёт беседа о степени и видах влияния социума на идеологические установки человека.

Мне она сразу же напомнила рассказы о забавных трудностях взаимопонимания между российской и южнокорейской интеллигенцией, о которых я узнал из лекций Андрея Николаевича Ланькова. Дело в том, что и в России, и в Южной Корее интеллигенции было свойственно диссидентство, только вот в силу особенностей развития обеих стран идеологии этого диссидентсва получились разнонаправленными, что прекрасно иллюстрирует следующая уже довольно давняя история из ЖЖ o_proskurin:


«вам запрещают это петь»

Летом 1992 года юзер nikita_spv затащил меня на «международную пушкинскую конференцию» в Твери. Среди ее участников оказалась молодая переводчица (и, кажется, исследовательница) Пушкина из Южной Кореи. Она была очень мила и очень привлекательна, чем в немалой степени объясняется живой интерес, проявленный к ней отечественными пушкинистами, в частности Вадимом Эразмовичем Вацуро. Зашёл разговор о том, что побудило ее выучить русский язык и начать переводить Пушкина. Корейская пушкинистка сказала, что русская литература вообще и Пушкин в частности были очень важны для всего её поколения:

— Русская литература для нас была как глоток свободы. Она была тогда в Корее под запретом. Мы передавали друг другу самиздатские переводы запрещённых писателей, а потом тайно собирались по вечерам и обсуждали прочитанное. Это, конечно, было рискованно. Можно было вылететь из университета, а то и попасть под арест.

Слушатели кивали с пониманием:

— И что же читалось и обсуждалось на этих встречах?

— В первую очередь — «Разгром» Фадеева, «Как закалялась сталь» Островского, «Поднятая целина» Шолохова... Ну, и поэзия Пушкина. А самым большим успехом пользовалась «Мать» Максима Горького...

Потрясение. Пауза, затем новый вопрос:

— Так что, вся русская литература была запрещена?

— Нет, кое-что переводили, печатали и даже заставляли изучать в школе и в университетах. Но мы считали, что это очень тенденциозный подбор. Что самое главное, самое важное и самое интересное от молодёжи скрывают. Из классики XIX века изучался в основном Достоевский. А из двадцатого — «Доктор Живаго», «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ».

Немая сцена.

Комментарий А.Н. Ланькова, там же: «Я таких немых сцен в то время насмотрелся — словами не описать. Для корейцев поколения Вашей гостьи Маяковский и Горький были... ну, примерно, как Галич и Оруэлл для их советских сверстников. И воспринимались именно так».


От себя добавлю, что помимо очевидных вещей (окраска диссидентства может сильно зависеть от страны; при этом диссидентская идеология — тоже идеология, со своими перекосами и вывертами; наконец, значительно проще не увидеть или проигнорировать идеологические перекосы у своих единомышленников, чем у оппонентов и, действуя по принципу «против официальной пропаганды», некритично воспринимать идеологически удобные штампы) следует отметить и крайне высокую оценку, которую эта история даёт русской литературе в целом.

С некоторых пор я стараюсь не отвечать на посты или комментарии при ощущении, что любое возражение нарвётся на Твёрдое Убеждение, Не Подлежащее Обсуждению™. Итог этой стратегии оказался немного предсказуем: я читаю ленту, зачастую натыкаясь на вполне достойные обсуждения вопросы, нахожу какие-то аргументы (зачастую открывая десяток табов для поиска или проверки каких-то утверждений)... и не пишу ничего.

В моей ленте представлены очень разнообразные точки зрения по самым разным осям («правые»/«левые», «западники»/«славянофилы», «советофилы»/«советофобы», «государственники»/«либертарианцы» и т.д.); их очень интересно изучать и сравнивать, но при этом практически невозможно себе представить спокойный разговор, анализирующий аргументы, ошибки и когнитивные искажения разных сторон. Увы, но я в целом перестал верить в желание большинства в том числе лично знакомых и очень уважаемых мною людей вести спокойную, открытую для разных точек зрения и основанную на желании совместного анализа и изучения ситуации дискуссию общественно-политических проблем.

Слабая надежда остаётся лишь на то, что всё вышеописанное — просто моё собственное когнитивное искажение и людей, которые были бы готовы поучаствовать в спокойной аналитической дискуссии, гораздо больше, но их — быть может, отчасти по описанным выше причинам — не видно и не слышно. Как сказал классик:

...Но слишком не грусти и мучайся не очень.
Пусть горьких дум следы чела не омрачат.
Поскольку в трудный час всегда найдётся, впрочем,
нам место среди тех, которые молчат.

Поучаствовав в дискуссии о правовой преемственности законов в Германии, решил систематически проверить, какие из понятий и составов преступлений, описанных в современном Уголовном уложении ФРГ, остались неизменными с первой его редакции 1871 года.

Итак, неизменными дословно на протяжении ста сорока шести лет остались следующие определения, составы и понятия (сохранились и номера параграфов):

нарушение неприкосновенности жилища (§ 123);
тяжкое нарушение неприкосновенности жилища (§ 124);
присвоение власти должностного лица (§ 132);
ложное заверение, данного вместо присяги (§ 156);
склонение к даче ложных показаний (§ 160);
фальсификация актов гражданского состояния (§ 169);
оскорбление (§ 185);
сплетня (§ 186);
клевета (§ 187);
доказательство истинности посредством уголовного приговора (§ 190);
наказуемость за оскорбление, несмотря на доказанную истинность (§ 192);
осуществление правомерных интересов (§ 193);
менее тяжкий случай убийства (§ 213);
причинение смерти по требованию (§ 216);
причинение смерти по неосторожности (§ 222);
нанесение телесных повреждений (§ 223);
нанесение телесных повреждений по неосторожности (§ 229);
кража (§ 242);
присвоение (§ 246);
разбой (§ 249);
разбойная кража (§ 252);
мошенничество (§ 263);
ложное засвидетельствование посредством использования другого лица (§ 271);
сокрытие документов и изменение пограничных знаков (§ 274);
воспрепятствование принудительному исполнительному производству (§ 288);
неправомерное возвращение собственнику заложенной вещи (§ 289);
неполномочное пользование заложенными вещами (§ 290);
повреждение вещей (§ 303);
разрушение строительных сооружений (§ 305);
нанесение телесных повреждений при исполнении должностных обязанностей (§ 340);
ложное засвидетельствование при исполнении должностных обязанностей (§ 348);
неправомерное взимание (завышение) тарифной платы (§ 352);
неправомерное завышение размеров сборов (§ 353);
взаимоисключающее правовое представительство (§ 356).

Кроме того, некоторое количество норм претерпели замену не более чем одного слова (зачастую слова «Handlung» на слово «Tat»), например, принцип «нет наказания без закона» (§ 1, в 1871 г. — § 2), исполнительство (§ 25, в 1871 г. — § 47), необходимая оборона (§ 32, в 1871 г. — § 53).

Конечно, есть ещё огромное количество норм, которые сохранились по смыслу, но в которых было изменено несколько слов (например, ненаказуемость высказываний в парламенте или сообщений о таковых). Но так или иначе преемственность законодательства впечатляющая, особенно на фоне непростой судьбы Германии с 1871 г. по наше время.

Отдельным курьёзным фактом, обнаруженным мной, является то обстоятельство, что с 1871 аж по 1998 год (!) в Германии было уголовно наказуемо подстрекательство к эмиграции путём обмана (кстати, организованная реклама эмиграции в Германии наказуема и сейчас, но в административном порядке, а не в уголовном; см. § 2 AuswSG). Соответствующая норма § 144 звучала так:

Wer es sich zum Geschäfte macht, Deutsche unter Vorspiegelung falscher Tatsachen oder wissentlich mit unbegründeten Angaben oder durch andere auf Täuschung berechnete Mittel zur Auswanderung zu verleiten, wird mit Freiheitsstrafe bis zu zwei Jahren oder mit Geldstrafe bestraft.

(Тот, кто на деловой основе подстрекает немцев к эмиграции путём сообщения ложных фактов, заведомо необоснованных сведений или другими нацеленными на введение в заблуждение средствами, наказывается лишением свободы на срок до двух лет либо денежным штрафом).

В общем, уголовное (да и не только) законодательство в Германии — штука фундаментальная, не склонная быстро изменяться.

Воспользовавшись выходными, изучил некоторые материалы по давно интересовавшей меня местной общественно-политической тематике: какие в немецких условиях существуют механизмы возникновения феномена «мейнстрима» в СМИ, дающего по многим общественно-политическим вопросам относительно однородную и зачастую однобокую картинку. Как выяснилось, сотрудники отделений журналистики и медиаведения в немецких университетах не зря едят свой хлеб и усердно исследуют эти вопросы. Одним из таких специалистов является сотрудник Лейпцигского университета Уве Крюгер (Uwe Krüger), защитивший в 2013 году диссертацию о взаимодействии и взаимопроникновении немецких политических элит и политических журналистов (обзор результатов). В 2016 году вышла его книга «Мейнстрим: почему мы больше не доверяем СМИ» (Mainstream: warum wir den Medien nicht mehr trauen. C.H. Beck, 2016); помимо чтения этой книги и статей и обзоров по ссылкам оттуда, некоторую интересную информацию я почерпнул также из найденных на Ютьюбе видеозаписей его докладов на разных конференциях (1, 2) и недавнего интервью.

Сразу замечу, что критика мейнстримной журналистики с очевидностью таит в себе опасность политизации и скатывания в разного рода теории заговора, на которых крайне легко взращиваются популистские политические настроения. На мой взгляд, Крюгер и его академические коллеги, на которых он ссылается, эту опасность в целом удачно обходят: тексты пишутся вполне нейтральным академическим языком, и авторы старательно избегают чрезмерно заряженных или негативно коннотированных слов, развивая в целом содержательный анализ и дискуссию.

Далее я приведу некоторые почерпнутые мной из прочитанного и услышанного выводы и соображения. Если кому-то будут интересны конкретные примеры и обоснования приводимых утверждений, я готов подробно о них поговорить.

1. Существенной проблемой в Германии является конвергенция политических взглядов элит и транслируемых СМИ точек зрения, что ведёт к недостаточному критическому разбору проводимой политики. На конкретных примерах освещения событий (военное участие Германии в зарубежных операциях, украинский конфликт, финансовый кризис в Греции, миграционный кризис) хорошо видно, что крупные немецкие СМИ де-факто занимаются трансляцией точки зрения политической элиты, а не критическим разбором этой точки зрения. При этом во всех вышеприведённых случаях есть конкретные примеры тенденциозного освещения событий, наиболее легко объяснимые скорее некритичностью восприятия, чем злым умыслом, но тем не менее с очевидностью свидетельствующие об отдалённости немецких СМИ от требуемых стандартов журналистики.
Надо отметить, что выражение «точка зрения элиты», а не «точки зрения элит» здесь оправдано: так, редакторы Die Zeit отмечали в 2015 году, что «во всех важных вопросах в Германии царит чёрно-красно-зелёная коалиция», т.е. позиции важнейших политических партий фактически не отличаются.

В этом контексте довольно характерным представляется высказывание Франка-Вальтера Штайнмайера конца 2014 года (тогда он был министром иностранных дел, сейчас он президент Германии): «Когда по утрам я листаю МИДовский обзор прессы, у меня возникает ощущение: коридор мнений раньше был пошире. В немецких редакциях наблюдается удивительная однородность в том, как они оценивают и организуют информацию. Конформистское давление в головах журналистов кажется мне довольно высоким». Иными словами, конвергенция очевидна даже погружённому с незапамятных времён в политическую элиту страны человеку.

Кроме того, крайне проблематичной в этой связи является сильная вовлечённость (на уровне участия, а не наблюдения) журналистов ведущих немецких изданий (Die Zeit, F.A.Z., SZ и т.д.) в разного рода фонды «трансатлантического взаимодействия» и аналитические центры, разрабатывающие для правительства Германии внешнеполитические планы и доктрины — как правило, в русле американской/североатлантической внешней политики (часть этих связей отражена в обзоре результатов диссертации Крюгера). При этом те же самые журналисты должны затем писать (критические) разборы результатов этих умственных упражнений. Пытливый читатель может попытаться с трёх раз угадать, насколько серьёзным в таком случае может быть уровень (само)критики (подсказка: высота плинтуса представляется чрезмерно крупной единицей).


2. Точка зрения немецкой политической элиты — особенно по внешнеполитическим вопросам — зачастую существенно расходится с настроениями электората. В связи с описанной выше конвергенцией уровень доверия к СМИ в Германии — и ранее в целом невысокий — в последние несколько лет снизился ещё больше. Крупные немецкие СМИ в массе своей проспали либо проигнорировали это обстоятельство — отчасти потому, что предпочитают качество своей журналистской работы оценивать сами, не обращая внимание на такие мелочи, как реальность. Этим в числе прочего и воспользовались те же правые популисты, удачно политически капитализировав в свою пользу недовольство электората тенденциозностью СМИ.


3. Наблюдаемая конвергенция ни в коей мере не обусловлена каким-то непосредственным контролем политических элит над СМИ: непосредственный контроль и непосредственное давление в Германии отсутствуют. Метафорически выражаясь (эта метафора была использована в одном из докладов), немецкие СМИ более всего напоминают огромный косяк рыбы: каждая рыба действует самостоятельно, однако направление движения рыб (точка зрения СМИ) при этом в целом одно, т.е. разнообразие точек зрения сужается с помощью естественных механизмов, а не через административное давление.


4. Какие факторы обусловливают и поддерживают конвергенцию?

Во-первых, это потребность журналистов в личном контакте с представителями политической элиты и боязнь этот контакт потерять: огромное количество информации попадает в СМИ не через формально очерченные интервью, а анонимно, через неформальные контакты. Журналист, высказывающий чрезмерно острую критику, лишается доступа к источникам информации и зачастую рискует карьерой, поэтому невольно смягчает свою критическую позицию. Этот крайне мощный конфликт интересов на практике решается не в пользу независимости. Он в том числе подталкивает журналистов к тому, чтобы вступать в разного рода организации, занимающиеся стратегическими разработками, что на деле приводит к их собственной некритической вовлечённости в разработки.
Во-вторых, это явление т.н. «индексинга»: в качестве источников новостей зачастую выступают именно политические элиты, а для СМИ ленивое отображение их точек зрения является наиболее экономичным вариантом поведения, поэтому оно и избирается. Найти независимого эксперта по проблеме хотя формально и несложно (например, в университетах Германии есть существенное количество вполне себе аполитичных экспертов по разного рода вопросам), но далеко не каждый журналист будет этим заниматься — гомоморфно отобразить картинку из элиты много проще и быстрее.
В-третьих, это экономическая сторона организации труда журналистов. Фактчекинг и качественная журналистская работа стоят времени и в конечном итоге денег, но денег издателю эта деятельность практически не приносит. Журналист, занимающийся фактчекингом, не успевает держать темп по написанию материалов, в результате чего нормальные журналистские расследования с подробным анализом в современных немецких СМИ делаются только в формате долгих подготовленных проектов, а не каждодневной практики. В итоге на проверку источников и фактчекинг у среднего немецкого журналиста остаётся 11 (прописью: одиннадцать!) минут в день — с понятными последствиями для качества. Зачастую журналисты просто переписывают материалы из пресс-релизов государственных органов и частных компаний, не занимаясь их критическим анализом.
С другой стороны, деньги издателю приносит, например, реклама, но и тут начинаются конфликты интересов: исследования нескольких немецких университетов показали любопытную корреляцию между набором рекламодателей в немецких газетах и журналах и создаваемым им там имиджем. Существуют истории и вполне прямого влияния бизнеса на СМИ путём принятия решений о размещении/неразмещении рекламы.
В-четвёртых, играет свою роль социальный фактор: как элиты, так и журналисты в Германии в социальном плане, как правило, не представляют население репрезентативно, и существуют факторы, поддерживающие самовоспроизводство социальной структуры в журналистике (при отборе в школу журналистов играет роль и социальное происхождение). Это обстоятельство само по себе не столь критично, и тем не менее явно влияет на ту оптику, через которую немецкие СМИ обозревают реальность.

От себя могу добавить, что имеющаяся картина не только производит безотрадное впечатление (особенно в контексте того, что по каким-то неведомым мне причинам существенное количество вполне здравомыслящих людей продолжают верить в непредвзятость подачи информации в местных СМИ), но и заставляет думать о том, что технологическое развитие ближайших десятилетий в сочетании с имеющейся ситуацией в информационной сфере может привести к серьёзным перекосам: оторванность от реальности и недостаток критики не позволят элитам принимать адекватные взвешенные решения (это, на мой взгляд, видно уже сейчас), что может пагубным образом сказаться на развитии общества и государства — во всяком случае, сильный привкус «постмодернистской демократии» уже наблюдается.

Ещё одна зарисовка на тему «Развитие российской общественно-политической дискуссии на отрезке в сто сорок один год». Пытливый читатель по сличении с современностью, вероятно, заметит некоторый сдвиг позиций «западников», а также общую языковую деградацию.

«Вестник Европы», сентябрь 1876 г.:
...Вероятно, не все наши читатели сохранили личное воспоминание о том времени, когда в России других принципов, кроме бюрократических, не применялось и когда, вместе с тем, эти принципы были совершенно ясны, не допускали ни сомнения, ни колебания. Но всем, отчасти по рассказам, а отчасти и из личного, даже современного наблюдения ясно, какой силой была в России, с давних пор, бюрократия, и понятно, какую чувствительную перемену представили реформы [начала 1860-х гг.] для неё.
<...>
Но мы должны, однако, и предохранять общество от того самообольщения, которое всегда возможно в минуты увлечения вопросами иностранной политики. Дело славян священно, сочувствие к ним естественно и законно, и чем более элемент фактов будет в нём преобладать над элементом красноречия, тем лучше. Но опасность заключается в том, чтобы, увлекаясь такими делами и такими заявлениями, мы, за этой блестящей картиной, не забывали и той скромной и чёрной работы у себя дома, которая составляет главную нашу обязанность. В этом смысле опасны все часто читаемые нами, по поводу жертв в пользу славян, рассуждения на тему: «факты эти обнаруживают в русском обществе отрадное оживление, они доказывают, что русское общество дозрело до...» и т. д. Склонность любоваться собою в зеркало по поводу международных вопросов и заявлений сочувствия национальностям, а затем засыпать сном труженика, исполнившего свой долг, в нас так велика, что все подобные рассуждения, хотя верные до известной степени, положительно опасны.<...> Но мы должны помнить, что, следуя влечению, мы не вправе ещё претендовать на выдачу нам «аттестата зрелости»; что свидетельство о ней мы можем получить только за работу внутреннюю, в частностях своих мелкую, но в общем более трудную, чем простое денежное пожертвование, и даже чем доблестная, но минутная жертва жизнью, за славное дело свободы.

Из ответа Ф.М. Достоевского в «Дневнике писателя» за сентябрь 1876 г.:
Впрочем, в виде самого краткого предуведомления замечу лишь то, что автор статьи принадлежит, как это слишком ясно, к тому устаревшему теоретическому западничеству, которое, четверть века тому назад, составляло в нашем обществе, так сказать, зенит интеллигентных сил наших; теперь же до того устарело, что в чистом, первобытном своём состоянии встречается в виде большой уже редкости. Это, так сказать, обломки, последние могикане теоретического, оторвавшегося от народа и жизни русского европейничанья, которое, хотя и имело в свою очередь когда-то свою необходимую причинность существования, тем не менее оставило по себе, мимо, однако же, и своего рода пользы, чрезвычайно много самого вредного, предрассудочного вздора, продолжающего вредить и до сих пор. Главная историческая польза этих людей была отрицательная и состояла в крайности их выводов и окончательных приговоров (ибо были они столь надменны, что приговаривали не иначе как окончательно), в тех последних столпах, до которых доходили они в исступлённых своих теориях. <...> Теперь, после всей этой четверти века и после множества новых, прежде неслыханных фактов, добытых уже практическим изучением русской жизни, — эти «последние могикане» старых теорий невольно представляются в комическом виде, несмотря даже на их усиленно почтенную осанку. Главная же смешная черта их в том, что они всё еще продолжают считать себя молодыми и единственными хранителями и, так сказать, «носителями указаний» тех путей, по которым следовало бы, по их мнению, идти настоящей русской жизни. Но от жизни этой они до того уже отстали, что решительно перестают узнавать её; а потому и живут в совершенно фантастическом мире.

Одна из книг, открыв которую, я не могу оторваться и прочитываю если не всю (всё же все четыре тома суммарным объёмом 1450 страниц в один заход осилить сложно), то хотя бы несколько глав — «Ракеты и люди» Бориса Евсеевича Чертока. Воспоминания человека, посвятившего всю жизнь ракетно-космической отрасли СССР — и подробно и одновременно захватывающе описавшего свои собственные впечатления и размышления о её развитии. Если кто из моих читателей её ещё не открывал — горячо рекомендую.

— Знаешь, мне кажется, подсознательно все мы испытываем чувства, которые одолевали Пигмалиона. Он долго и вдохновенно трудился, высекая из мрамора прекрасную Галатею, и влюбился в неё. Мы все Пигмалионы. Вот она, наша красавица, висит в объятиях стальных стрел и сегодня по воле богов должна ожить, если мы все продумали и предусмотрели. А если что забыли, то боги нас накажут и либо не оживят её, либо мы сами ее убьём своими аварийными командами.

Фронт работ в ОКБ-1 с начала 1958 года продолжал резко расширяться. Неожиданный успех двух первых простейших спутников в общем процессе огромной работы по созданию ракеты Р-7 был достигнут сравнительно легко — это сказано, на минуточку, об открытии космической эры в истории человечества.

— Анатолий Семёнович, — взмолился я, — а можно не спешить снимать машину со старта? Вдруг пуск по Вашингтону или Нью-Йорку будет отменён, зачем же срывать пуск по Марсу?! Можно всегда доказать, что снятие такой сложной ракеты требует многих часов.
Всё же есть надежда за это время дозвониться до Москвы, до Королёва, Устинова или самого Хрущёва и уговорить не срывать нашу работу.
Кириллов широко заулыбался:
— Не ожидал, что вы такой наивный человек. За невыполнение приказа я буду отдан под суд военного трибунала, это во-первых, а во-вторых, повторяю, дозвониться до Москвы, тем более до Королёва, Устинова и даже Хрущева невозможно.
— Слушаюсь и подчиняюсь! Но, Анатолий Семёнович! Пока мы одни. Хватит сил отдать команду «Пуск!», отлично понимая, что это не только смерть сотен тысяч от этой конкретной термоядерной головки, но, может быть, начало всеобщего конца? Ты командовал на фронте батареей и когда кричал «Огонь!», это было совсем не то.
— Не надо травить мне душу. Сейчас я солдат, выполняю приказ, так же как на фронте. Такой же ракетчик, но уже не Кириллов, а какой-нибудь там Смитсон, уже стоит у перископа и ждет приказа, чтобы скомандовать «Пуск!» по Москве или нашему полигону. Поэтому советую быстрее проследовать в домик. Можешь взять на пять минут мою машину.
<...>
Уже темнело, когда я вернулся к маршальскому домику. На бетонке резко затормозил газик. Из него выскочил Кириллов, увидел меня, порывисто обнял и почти крикнул: «Отбой!» Мы ворвались в домик и здесь потребовали налить "не последнюю", но увы! Бутылки были пусты. Пока все возбужденно обсуждали историческое значение команды «Отбой», Лена всё-таки принесла неизвестно откуда бутылку коньяка «три звёздочки». Нас снова ждали марсианские ракеты на старте и в МИКе.
<...>
Ракетный кризис закончился. Пуски по Марсу продолжались. Очередной пуск 1 ноября 1962 года все же вошел в историю мировой космонавтики под названием «Марс-1». Однако ни в одной историографии его не связывают с попытками «бога войны» развязать в эти дни третью мировую.

Воспоминания эти, конечно, крайне интересны как (мемуарный) источник по истории советской ракетно-космической программы — не зря НАСА перевело все четыре тома на английский и выложило их у себя на сайте для всех желающих. Но когда я читаю воспоминания Бориса Евсеевича, мне всегда ещё и становится неловко за какие-то свои не доведённые до ума идеи, лежащие у меня годами «в столе» (на самом деле на жёстких дисках) наброски статей и вообще за свой темп работы — на фоне описанного даже называть его улиточье-черепашьим представляется чрезмерным комплиментом.

Вдогонку к предыдущей записи.

Отдельной главы в книге Фошепота удостоилась история про то, как в ходе подготовки Парижских соглашений Аденауэр фактически по собственной инициативе сдал западным державам-победительницам суверенное право ФРГ контролировать переписку и связь на своей территории (чем они успешно и занимались до 1968 года, когда ответственность за исполнение была передана немецким службам).

Итак, в октябре 1954 года в Париже проходили последние раунды переговоров перед заключением Парижских соглашений — комплекса договоров, отменивших оккупационных режим западных держав-победительниц и формально предоставивших ФРГ суверенитет (абз. 2 ст. 1 Договора в отношении Германии гласил: «Федеративная Республика Германия будет тем самым иметь полновластный суверенитет в отношении своих внутренних и внешних дел»). Конечно, из дальнейших статей договора было очевидно, что как минимум в отношении наличия войск западных держав-победительниц о полном суверенитете речи и близко не шло — однако согласно тексту договора дело более-менее ограничивалось именно вопросами, связанными с размещением войск — и то в отношении всех не закреплённых отдельными договорами вещей утверждался приоритет немецкого права (абз. 2 ст. 5). На бумаге всё выглядело более-менее логично: войска держав-победительниц остаются в ФРГ (в связи с вступлением последней в НАТО), их статус регулируется отдельными договорами. Более того, любой разумный юрист на вопрос «существуют ли формальные основания для проведения в ФРГ перлюстрации писем годовым объёмом в несколько миллионов в год?» в те времена немедленно бы ответил «нет, тайна переписки гарантируется ст. 10 Основного закона, высшего законодательного акта ФРГ».

На деле же в ходе переговоров, на которых немецкая делегация планировала отстаивать суверенитет ФРГ по широчайшему спектру вопросов, Аденауэр выкинул суровый фортель, самостоятельно предложив западным державам-победительницам продолжить практику контроля почтовых отправлений и телефонных переговоров на территории ФРГ антиконституционным образом. Формально он попросил у комиссаров США, Великобритании и Франции направить ему официальное письмо, в котором должно было быть написано, что в целях обеспечения безопасности размещённых на территории ФРГ войск они считают необходимым продолжение контроля почты и телекоммуникаций до тех пор, пока в ФРГ не будут принято законодательство, позволяющее немецким службам самостоятельно выполнять соответствующие задачи. Тем самым, с одной стороны, он снимал с себя всякую ответственность за эту антиконституционную практику (фактически получая возможность в случае чего представить дело таким образом, что вмешательство союзников в тайну связи было ими навязано), с другой — снимал с повестки дня переговоров важный потенциально спорный пункт, чем вызвал бурю радости со стороны дипломатов держав-победительниц; один из британских дипломатов писал своему коллеге в Лондон: «Мы в первый раз смогли припереть немцев к стенке по этому вопросу. Письмо было с воспринято с энтузиазмом всеми присутствовавшими на сегодняшней встрече совета НАТО».

На этом месте привыкшему к порядку гражданину должно стать не по себе: как же так, разве может просто какое-то письмо, направленное канцлеру ФРГ и не опубликованное нигде, подмять под себя законы, в том числе конституционного ранга? Ответ прост: на практике именно это и произошло. С 1955 по 1968 год в ФРГ отсутствовал закон, ограничивающий тайну переписки и телефонных переговоров, и тем не менее западные державы-победительницы массово нарушали тайну переписки и телефонных переговоров (речь идёт, повторюсь, о миллионах писем в год). Основанием для такой интерпретации Парижских соглашений служило именно письмо комиссаров держав-победительниц Аденауэру. Фошепот даёт его действиям такую оценку:

Активное содействие со стороны федерального канцлера наличию нового особого права союзников — права контроля переписки и связи — нарушало действовавшее законодательство, прежде всего конституцию. Канцлер ФРГ пренебрёг Основным законом ФРГ, декларировавшим в ст. 10 нерушимость тайны переписки. Согласившись предоставить союзникам новые особые права, он сделал их надконституционными. То, что было запрещено Основным законом, было на скорую руку объявлено исключительным правом союзников; тем самым одно из существенных основных прав человека и гражданина было при непосредственном согласии федерального канцлера сведено на нет путём фактического продления оккупационного права. Несмотря на содержавшееся в Договоре в отношении Германии утверждение, что ФРГ получила с мая 1955 года «полновластный суверенитет в отношении своих внутренних и внешних дел», державы-победительницы, ставшие теперь союзниками, могли и дальше продолжать неограниченную слежку за немецким населением — несмотря на то, что Основной закон исключал вмешательство в тайну переписки и связи в отсутствие ограничивающего эти тайны закона.


Не знаю, кто какой сделает вывод из этой истории, но у меня она ещё больше отбила охоту высказывать какие-либо окончательные суждения (а особенно таковые с привлечением сильнодействующих моральных категорий) о современной истории и политике без исходного материала — который мы вряд ли увидим при жизни. Медийная картинка событий в современной международной политике, инспирирующая мегабайты эмоциональных текстов, видимо, во многих аспектах настолько же «адекватна» истине, насколько ей соответствовала распространённая с 1950-х годов картина, представляющая Аденауэра как руководителя ФРГ, добившегося её полноценного суверенитета и безоговорочного верховенства на её территории немецких законов, начиная с краеугольного камня — Основного закона. Нашим внукам, видимо, ещё предстоит посмеяться над наивностью политических убеждений и прокламаций среднего пользователя соцсетей первой четверти XXI века. Нам же, возможно, ещё достанется возможность аналогичным образом пройтись по последней четверти века двадцатого — конечно, если у историков будет достаточный доступ к архивным материалам.

Перечитывая «Сумму технологии» параллельно с длинной дискуссией, содержащей слова «вероятность» и «аморально» в опасной близости друг от друга, я задумался о технологическом детерминизме. Вкратце — это утверждение, что технологическое развитие общества определяет этические нормы этого общества. В радикальном его виде технологический детерминизм, конечно, крайне сомнителен; это отмечает и Лем:

Особенно поражает нас то, что общества, бытующие (в различных точках земного шара) в весьма сходных условиях и пользующиеся (на их стадии развития) сходными орудиями, могут практиковать различные магические ритуалы и придерживаться различных этических систем. В одних реализуется этика, которую следует назвать «спартанской», причём зачастую — в крайне жестоких формах, в других, хотя технически они развиты в той же мере, создаётся этика, близкая к идеалам гуманизма, присущим нашей цивилизации, этика, в которой доминируют директивы, предписывающие мягкость и чуткость (подчас даже всеобщую). Как бы ни решалась эта проблема, уже само сравнение показывает, что на свете нет ничего похожего на так называемую «неизменную человеческую натуру», что человеческая натура не является ни «имманентно доброй», ни «имманентно злой». Она — в точности такая, какой её делают конкретные условия.
Так под формирующим влиянием культуры, свойственной данному социальному кругу, возникает локальная модель «человеческой натуры», а вместе с ней система ценностей, общепризнанных в данной формации. Но откуда же именно — спросим мы снова — берётся столь значительное, столь поражающее исследователей расхождение?

В этом контексте мне представляется любопытным следующее соображение: человек в среднем вообще крайне плохо приспособлен к рациональному беспристрастному анализу, поэтому технологии хотя и меняют общество (так, обсуждение многих современных общественно значимых вопросов невозможно представить себе, например, в аграрном обществе), но конкретные изменения эти (особенно на малых временах) довольно непредсказуемы, поскольку определяются иррациональными факторами.

Хороший (но далеко не единственный) современный пример этого эффекта, на мой взгляд, — энергетика: чисто технологически проблема дешёвой энергии в большинстве развитых стран уже за счёт атомной энергии не должна быть актуальной в принципе (что должно повлечь за собой в том числе и общественные изменения), но современное общество с упорством, достойным лучшего применения, отказывается эту проблему решать.

В этом смысле все панегирики человечеству и якобы его стремлению к развитию выглядят не сильно более уместными, чем панегирики муравьям, тащащим кусок сыра в муравейник. Технологии меняют общество и в итоге служат решению проблем — так же, как сыр, найденный муравьями, меняет их поведение и в итоге, попадая в муравейник, оказывается им полезен; но предсказывать траектории движения — в обоих случаях дело неблагодарное.